Славкина забывчивость не давала покоя.

Хотя мог бы уже расслабиться: её мама в курсе, анализы сданы, врачи проблемой занимались (а они уж точно понимают в этом больше, чем я), моя тётка и та озвучила разумные и обоснованные психологические причины, что шли на втором месте после поражений головного мозга и болезней внутренних органов, и всё объясняли (в глубины психоанализа я тоже немного погрузился на всякий случай). Из других причин забывчивости оставались образ жизни и неблагоприятное воздействие внешних факторов. И хоть отравления тяжёлыми металлами и бесконтрольный длительный приём лекарств стояли на последнем месте, именно они не давали мне покоя.

Тонко, как надоедливый комар, попискивало желание сдаться, махнуть рукой на все тёткины предупреждения, нырнуть с головой в этот омут и… была ни была. Ну не мог я ответить Владиславе Орловой: «Слав, прости, не надо мне писать. Ничего у нас не выйдет, ты же знаешь» и удалить её номер. Здесь любые аргументы, как трассирующие пули, просвистели мимо и повтыкались в непрошибаемую стену моего мазохизма, хоть и оставили перед глазами слепящий след, напоминающий: я в курсе, в курсе, мной будут манипулировать. Но я кремень, чесслово!

Когда в среду, после двух дней переписки, Славка позвонила, я был так рад слышать её, пусть ещё слегка простуженный, но уже голос, что мы бросили измываться над клавиатурой. Теперь, приложив к уху трубку, я грел задницей ступени лестницы чёрного хода — самое безлюдное место в здании, или задумчиво ковырял пальцем цементный раствор в том месте стены, где сотрудникам отвели «место для курения».

Именно здесь у истыканных окурками силикатных кирпичей да за шаткими столиками столовой мой кругозор обычно пополнялся информацией о новых диетах, результатами спортивных матчей, новинках кинопроката, новостями, сплетнями, скандалами. Теперь об этом и обо всем на свете мы болтали со Славкой.

В процессе я ненавязчиво интересовался пьёт ли она витамины, особенно группы В, влияющих на работу нервной системы, с её-то вечными диетами и недоеданием (авитаминоз вычёркиваем), много ли пьёт кофе: кофеин — это постоянная стимуляция мозга, а она приводит к снижению памяти (кофе тоже исключаем), хорошо ли спит: недосыпание нарушает процесс образования новых клеток и нарушает процесс запоминания (напротив этого пункта я поставил вопросик).

Таков был мой план.

Я не мог отмахнуться от её проблем, и не мог что-то предпринять, не вмешиваясь в её жизнь, заочно. Поэтому решил пожертвовать своим самолюбием: да пусть горит синим пламенем! Пусть она потреплет, ущемит его, пусть потопчется на моей гордости — переживу, не привыкать. Ради её здоровья, безопасности, а, может, даже жизни я был готов пожертвовать собой.

Перед угрозой жизни, чем её забывчивость рисовалась мне, проблемы с моим разбитым сердцем выглядели в принципе ничтожными. Но и без надуманных угроз, ради того, чтобы она улыбалась, и сейчас не чувствовала себя несчастной и одиноко бредущей в темноте, я готов был осветить её путь вырванным из груди сердцем. Как идиот Данко. Лезть по колючкам под балкон, как идиот Ромео. И как идиот Художник всё продать и купить миллион алых роз, если бы она их любила.

Мир держится на влюблённых идиотах. До сих пор.

Мы неистребимы. И неизлечимы.

Поэтому в пятницу после обеда я отпросился с работы, купил цветы и без предупреждения заявился в её офис.

с детства понимаю

всё со мной не так

стрекозу мне жалко

муравей @удак

Глава 12

— Спорила сейчас с художником, — рассказывала мне Славка в трубку, когда я подъехал к её офису. — Он назвал цвет «глаза куропатки».

— Мн-н-н, — многозначительно протянул я.

— Говорит, так называют розовые вина в Испании. Но, во-первых, глаза у куропатки обычного цвета. Краснеет её веко. А во-вторых, только когда она испытывает смертельный страх.

— Бедняжка, — прокомментировал я, имея ввиду не столько несчастную птичку, сколько художника. Надеюсь, он в курсе, какой Владислава Орлова бывает занудой? — Погоди… — Я отложил телефон, проходя через арку металлоискателя на входе. — Говори!

— Правильно будет «цвет века испуганной куропатки».

— Правильно и скучно. И совсем не поэтично. Особенно для вина.

 Зажав микрофон рукой, я поинтересовался у пробегавшей мимо девушки, где кабинет Владиславы Юрьевны. И остановился перед дверью, слушая Славкин голос эхом за дверью и в телефоне.

— Справедливости ради, испанцы говорят «цвет испуганной куропатки». А у тебя сегодня какие планы на вечер? — спросила она почти без перехода, и я замер, так и не открыв дверь, зато открыв рот от неожиданности.

— Э-э-э, есть предложения? — я отвернулся, чтобы она не услышала меня через дверь.

— Я подумала, если у тебя нет других планов, может, заедешь ко мне на работу. Недалеко от офиса есть неплохой ресторанчик, там по пятницам живая музыка…

Я открыл дверь. Славка стояла лицом к окну. Вся в светлом: она любила все «оттенки белого». Сейчас ней был белый свитерок, костюмная двойка сложного бежево-розового цвета в тон волос: брюки и жилет без рукавов, на шее — бежевый шарфик с розоватыми цветами. Я заметил всё это машинально, и в ту секунду, когда она повернулась, сказал:

— Я не против.

Она чуть не выронила телефон.

Да! Я красавчик!

— Привет! — я легко улыбнулся и протянул розы. — Не знаю какого они цвета, но, кажется, очень подходят к твоему шарфу.

— Вот эти цветы на нём, художник и назвал «испуганной куропаткой», — показала она на шею и улыбнулась в ответ. — Спасибо!

Качнулась, словно раздумывая, уместно ли будет меня обнять. Но я ретировался быстрее, чем она решила свою дилемму: это лишнее.

— Не за что, — развёл руками и развернулся к столу, где были разложены эскизы, наброски, рисунки.

Владислава сказала они меняют логотип, название, слоган. Маркетологи занимаются ребрендингом и разработкой нового имиджа компании. На столе лежали явные тому подтверждения: рисунки, образцы, эскизы.

— Видишь, раньше «ORLOV» был красно-золотым, — отложив цветы, подошла она. — Золотые коробочки, красный бархат. Но я хочу что-нибудь более нежное, может, ближе к Тиффани. Как считаешь?

— Этот цвет, — ткнул я в бледно-зелёный, — я бы назвал «лягушка в обмороке».

— Вообще-то это цвет незрелых яблок, — фыркнула она.

— А этот? Испуганная мышь? — показал на бледно-серый.

Она засмеялась, хоть и посмотрела на меня с укоризной. Подняла лист.

— Может, этот?

— Это какой-то выдровый, — скривился я. — Цвет испачканной выдры. Выглядит сразу и грязным, и зелёным.

— Думаешь, не стоит так радикально? Оставить красный? — подняла Славка ещё один набросок, развернув рисунок ко мне лицом.

— Похож на паука, замышляющего преступление, — оценил я чёрный с красным. — Но что мне действительно нравится, так это игра слов.

«…OR LOV(e)», «…or love», «… или любовь»

Фамилия ОРЛОВ как перевод с английского выражения «...или любовь».

— А ещё «or» значит «жёлтый», «золотой» — оживилась Славка, — хоть используется реже чем «yellow», «amber», «chrome».

— Значит, золотой однозначно надо оставить, — присел я на краешек стола.

— А сколько историй, ярких, запоминающихся, живых можно рассказать с таким слоганом, смотри, — подняла она готовый рекламный плакат.

«OR LOVe one another, or we die...»

«Или любить друг друга, или умереть...»

— Классно, — выдохнул я, глядя на скрещённые руки, мужские и женские, с сияющими обручальными кольцами. — Это ты придумала?

Она смущённо пожала плечами.

— Но сомневалась в красном.

— Я зря. Там, где звучит «любовь» нет места никаким испуганным куропаткам, хотя вот этот кастрюльный вместо золотого и ничего.

— Почему кастрюльный? — засмеялась она.

— Потому что выглядит как начищенная медь.

— Мой художник назвал его «горько-сладкий». Он красно-оранжевый.